Бйаврэйк – дымный город. Паровозы пассажирских и товарных поездов заправлялись здесь углем еще со времен первых станций, объединившихся потом в одну и обросших жилыми постройками. Железнодорожные составы коптили городское небо, выпускали облака пара, а близость моря способствовала тому, что над городом почти всегда висели тучи, летом дождливые, зимой снежные. Частое ненастье усугубляло беспросветность завесы, окутывающей городские кварталы.

В центре Бйаврэйка раскинулась рыночная площадь и лишь она могла похвастаться простором, остальные же городские артерии – улочки и переулки, разбегающиеся извилистыми проходами к окраинам – своей шириною были недружелюбны к экипажам, стремящимся разъехаться в разных направлениях.

Один из таких переулков, а уж вернее сказать – тупик, приютил под газовым фонарем вход в мастерскую. Над дверью качалась вывеска: “Палько Лукач, починка часов и механизмов”. Внутри же самого дома, в окружении деревянных панелей, скрывающих каменную кладку стен, среди множества заставленных полок, стеллажей, царили покой и… нет, не тишина. Помещение заполняло неравномерное, звонкое и басовитое, шустрое и размеренное тик-так, тик-так, тик-так…

Рядом со столом, за которым работал мастер Палько, стоял Верманд, скрипучий железный слуга. В руке он держал кружку бергамотового чая, еще пару минут назад испарявшего ароматную горячесть, а теперь уже остывающего.

– Остывает, – напоминал он каждые пару минут, но, не получив ответа, продолжал ждать.

Наконец Палько бросил в раздражении диковинку, над которой работал. Снял очки.

– Старый я.

Взял чай, отпил, поморщился.

– Нет в руках той твердости, что раньше.

Поднял голову, посмотрел в стеклянные глаза Верманда.

– Подгорячить? – спросил тот.

Мастер отрицательно мотнул головой. Подумав, поставил кружку на стол, побрел к рогатой вешалке.

– Сегодня же воскресенье, – сказал он, снимая плащ, просовывая руку в рукав.

По воскресеньям Палько Лукач ходил на городскую свалку, был у него такой обычай.

– Дождь, – предупредил Верманд.

Мастер взял зонтик и, вернувшись к рабочему месту, одним глотком покончил с остатками бергамотового чая.

– К обеду приду, – хлопнул дверью.

На улице привычным движением сунул руку в карман. Вздохнул, не обнаружив там ровным счетом ничего. Уже несколько лет, как бросил курить, здоровье не позволяет, а рука все тянется за портсигаром, ищет коробок спичек. От курения у Палько осталась и другая привычка – кривить на одну сторону рот, в котором в лучшие времена зажимал сигарету. Теперь из-за этой кривой гримасы казалось, что на морщинистом лице старика отражалось вечное недовольство.

Сухонький, невысокий, чуть ссутулившийся пошел он по мостовой.

– Да не то, чтобы уж и дождь, – ворчал Палько, поглядывая из-под зонта на привычную для Бйаврэйка морось.

Пропустил самоходный экипаж, прижимаясь к стене. Вышел на одну из центральных улиц. Идти по меркам Бйаврэйка было недалеко, но все-таки полчаса, не меньше. На окраине пришлось еще и состав пережидать, груженый отменными грудскими соснами. Потом перешагивать отполированные колесами рельсы, путей десять, а то и все пятнадцать – кто их там считал…

– Здравствуйте, господин Маулвюрф!

Начальником городской свалки был косматый шестилапый крот почти с мастера Палько ростом. Стоял он, понятное дело, на задних, а средними и передними ловко управлялся с деловыми бумагами, разложенными на столе. И видел при этом, судя по всему, замечательно. Даром, что крот.

– Здравствуйте, господин Лукач. Сегодня безделушек мало. Смотрите сами – там, в ящике.

Работникам Маулвюрф давал строгое указание не мятые еще, не разбитые и не заржавевшие запчасти от часов и разного рода других устройств не пускать в переработку, а старательно собирать, чтобы знающий человек мог порыться, поискать нечто стоящее.

Знающий человек рылся без энтузиазма. “Неудачный день”, – думал Палько Лукач. – “Поющего соловья не починил, выбора на свалке никакого…”

Что-то вдруг глухо брякнуло, упав на полинялый ковер. Мастер поднял вещицу, рассмотрел внимательнее.

– Хм… Интересно.

– Что там? – спросил крот.

– Э-э… – Палько отвлекся от созерцания, стараясь прикрыть находку руками. – Да ничего, ей богу. Безделица. Давно искал синхронизирующий логистатор для Верманда, а тут как раз…

Маулвюрф равнодушно отвернулся. Что бы мастер не забрал, это будет его добыча. Главное, чтобы он бесплатно поправлял мозги двух прессователей, работающих в цехе утилизации.

Пока Лукач возвращался домой, солнце успело два раза выглянуть из-за облаков, пощекотало теплом жителей Бйаврэйка, посостязалось с тучами и снова вынуждено было уступить – ветер пригнал новые облака. Снова, пуще прежнего, пошел дождь.

Добравшись до мастерской, Палько приказал слуге хорошенько встряхнуть плащ, прежде чем повесить его на стул, поставить вместе с раскрытым зонтом ближе к камину. С кухни тянуло обеденными ароматами, но, игнорируя урчание живота, Лукач сразу схватился за многолинзовый увеличитель, двигая его ближе к себе. Сел, включил лампу.

Найденное на свалке напоминало ему карманные часы, только побольше и в квадратном корпусе. Мастер с интересом разглядывал устройство. “В карман пихать неудобно. Разве на прикроватную тумбочку поставить? Но зачем тогда крышка над циферблатом? Хорошо бы и без нее. А так… Словно тот, другой мастер, хотел предупредить – не суйся без особой надобности”.

Он перевернул часы. Прищурившись, прочитал гравировку: “Олдрик Кизингер”.

– Не знаю такого.

Попытался крутить стрелки маленьким колесиком – безрезультатно. Тряхнул – снова глухое бряцание, словно все шестеренки внутри сошли со своих мест и теперь бьются друг о дружку.

– Обед, – напомнил Верманд, живым укором замерев рядом с хозяином.

Палько взялся за маленькую отвертку, но, подумав, отложил ее, нашел поменьше. Принялся откручивать винтики, разбирать корпус.

– Остывает, – обиженно сказал слуга.

Лукач вздохнул.

Новая диковинка заняла все его внимание. Ни за едой, ни во время сна не мог он думать ни о чем другом. Уже в сорочке, поднявшись по лестнице с переносной лампой в руках, вдруг передумал и снова спустился в мастерскую. Принялся трепетно доставать пинцетом детали из разобранного корпуса – одну за другой, раскладывать их на столе, тут же помечая карандашом, какая деталь какое место занимала.

“Впрочем”, – подумал он, – “все равно своим умом доходить придется. Очевидно же, что часы сломаны и детали не на своих местах”.

Уже далеко за полночь окинул взглядом проделанную работу и с ужасом понял, что потроха таинственного устройства заняли почти весь стол. И это были только самые крупные! А там, внутри, оставалось еще много таких, которых и пинцетом не подцепить.

Прошел день, другой. Палько Лукач закрыл мастерскую, сославшись на обычную для сырого Бйаврэйка простуду. Ему пришлось дополнить увеличитель линзами, заново их настроить, чтобы работать с разобранным механизмом. Лапки одного из пинцетов он подточил, заострил, сделав их почти такими же тонкими, как иголки. Но даже так работа продвигалась медленно, с трудом.

Наконец ему удалось достать все детали, почистить, отполировать. Нанести тонкий слой смазки. Дело было за “малым” – собрать часы именно в том порядке, в каком задумывал создатель, кем бы он ни был.

Палько понимал основное назначение пружин, шестеренок, но было много таких частей, которые хорошо подходили друг к другу, однако было решительно непонятно – для чего они нужны? Мастер решил довериться интуиции, благодаря которой снискал когда-то славу и уважение.

Однажды утром он, по сложившейся уже традиции, еще до того, как умыться, почистить зубы и сесть завтракать, спустился из спальни прямо в мастерскую. Ему снова хотелось видеть незаконченную работу, ощущать забытый со времен молодости азарт.

Но часов не было на месте.

– Верманд!

Тяжелые шаги послышались из кухни.

– Ты их убрал?

Слуга задумался на мгновение.

– Нет.

– А куда они делись? Тут же лежали. Вот на этом самом месте! – Палько постучал по столу.

– Вы убрали.

– Я?! – старик возмущенно прижал руку к груди. – Нет-нет, я бы это запомнил.

– Сказали – собрал первый круг, сейчас проверну и спать. А потом убрали работу в шкаф.

Палько смотрел на него непонимающе. Подошел к шкафу, открыл. Действительно: на подносе разобранный корпус и аккуратно сложенные детали. Он достал все это и снова водрузил на стол, поближе к инструментам и увеличителю.

– Фу, черт… Как странно. Я же помню, что… – погладил морщинистую щеку, привычно скривился. – Помню, что только собирался проворачивать. А потом… Потом не помню. Хм. Старость!

За этот день ему удалось собрать еще два круга шестеренок, а на следующий только один – больно уж сложный оказался. Можно бы и провернуть, но из каких-то своих, суеверных страхов Лукач не решался. Да и зачем? Глазами же видит, что все верно, все как надо. Будет оно крутиться, никуда не денется!

Провернул только следующим вечером. Теперь можно и попробовать, ведь большая часть работы закончена. Осталось совсем чуть-чуть.

– Верманд!

Утреннее солнце пробивалось сквозь занавески небольших окон.

– Верманд!

Снова тяжелые шаги.

– Ты их убрал?

На этот раз Верманд думал дольше.

– Нет же. Вы сами. В шкаф. Как обычно.

Слуга поднял металлическую ладонь, коснулся лба хозяина пальцем, которым обычно проверял степень прожарки мяса.

– Нормальная температура.

Палько раздраженно отодвинул его руку, направился к шкафу.

– Но… как же это? Кто… Это ведь не ты? Конечно нет, как бы ты смог своими ручищами, да еще без мозгов.

– Вчера дособирали и прокручивали четыре круга, – обиженно сказал Верманд. – Сами сказали.

– Но я не дособирал! Это еще не должно быть собрано!

Мастер поставил поднос на стол, сел. Казалось, что от напряженных раздумий морщин на его лице стало больше. Он вдруг снова вскочил, поискал что-то в одном выдвижном ящичке, в другом… Наконец нашел. Потряс картонный коробок – есть! Стукнул по мятой пачке, выбивая цилиндрик сигареты, закурил прямо в мастерской.

– Ты удивился, да? Когда я спросил, куда делись разобранные часы. Удивился потому, что со мной уже такое случалось. Я забывал. Верно?

– Верно.

– Угу.

Палько сел. Потянулся было к шестеренкам, бережно уложенным в корпусе, но тут же отдернул руку.

– Сделаем вот что.

Он взял лист бумаги, перо. Написал несколько строк, но тут же скомкал, бросил в урну. Взял другой лист. Старательно, взвешивая каждое слово, сочинил записку. Отдал ее слуге.

– Вернешь мне завтра утром.

И решительно, не давая себе усомниться ни на секунду, провернул шестеренки.

Палько поднял обе руки, будто опасаясь, что нечаянно может задеть еще какую-то часть устройства.

– Все. Сегодня только это. Больше ничего. Пойду, пожалуй, прогуляюсь.

На улице, как ни странно, светило солнце. Светило на чистом небе, если не считать нескольких дымных столбов, поднимающихся со стороны станции. Но на это нечего было и внимание обращать, дым для города дело привычное.

Господин Лукач поздоровался с торговкой фруктами, прикинул на глаз сначала одно яблоко, потом другое.

– Берите зеленые, они сочнее! А красные суховаты.

Но он не любил зеленые. Бросил хозяйке несколько монет, взял два красных. Одно сунул в карман, другое надкусил. Яблоко и вправду оказалось сухим – видно, не свежего урожая. Но мастера это не смущало. Он задумчиво шел по мостовой, уничтожая запретный плод. Прогулки помогали ему думать, успокаивали, если нервишки начинали шалить. Гулял так весь день, не желая возвращаться в пыльную мастерскую.

Ближе к вечеру, едва успев пообедать, Палько лег спать.

– Вам надо меньше работать, – сказал утром слуга. – Много работы – плохо для здоровья. Работайте как вчера, по чуть-чуть.

– Вчера я совсем ничего не делал. Разве ты забыл? Но видно я и в самом деле плохо себя чувствовал, потому что вчерашний день словно в тумане. Что тут у тебя?

Верманд протянул ему сложенную вчетверо бумагу. Мастер развернул, начал читать:

“Это я, Палько Лукач. Пишу сам себе. Дорогой Палько, часы, которые мы ремонтируем, убивают время. Но не в переносном, а в прямом значении. Когда прокручиваешь механизм, они стирают мои и, следовательно, твои воспоминания. Чем больше крутить, тем больше времени будет растворяться в беспамятстве. Пока не знаю, что с этим делать, но чтобы проверить – пишу записку перед тем, как немного прокрутить злосчастную машинку. После этого ты не должен будешь вспомнить о том, как я это делал. С наилучшими пожеланиями и надеждой, что завтра ты будешь умнее меня сегодняшнего. 25 июля 5202 года”.

– Это… я дал тебе?

Верманд не отвечал.

– Почему ты молчишь?

– Я не уверен. Данные в памяти не сохранились. Но больше некому. Наверное вы дали мне записку.

Палько облизнул пересохшие губы. Перечитал бумагу еще раз, посмотрел на разобранные часы. “Может выкинуть их обратно на свалку? Или еще лучше – расплавить в том маленьком автоклаве, что стоит во дворе! Похоже, что они действуют тем сильнее, чем больше деталей собрано. Вот и Верманд теперь не все помнит. Да, но если я их уничтожу, то не узнаю всей правды. Может ли такой мастеровой, как я, отказаться от раскрытия тайны, заложенной в механизм? А что же случится, когда он будет собран полностью?”

В смятении Палько потянулся к плащу, намереваясь снова выйти на улицу. Что-то твердое лежало в кармане. Он достал красное яблоко, повертел его в руке.

– Откуда оно у меня? Дома есть такие?

– Нет, господин Лукач. Как раз сегодня хотел идти за продуктами. Может, вы купили его на улице?

Еще не до конца натянув плащ, Палько выскочил на улицу. Он знал эту лавку, с незапамятных времен занимавшую место на соседнем перекрестке. Где же еще он мог купить? Конечно там! Покупками занимался Верманд, но эта, видимо, случилась спонтанно, потому что проходил мимо, потому что захотелось.

Запыхавшись, остановился у лотков, заполненных фруктами. Снова достал из кармана яблоко, приложил его к тем, что краснели на прилавке. Один к одному!

– Я у вас его покупал?

Дородная торговка смотрела на посетителя с нескрываемым подозрением.

– Ну откуда ж мне знать, господин хороший! Если не нравятся красненькие, возьмите вот зелененькие, они сочнее.

– И вы меня вчера не видели?

– Видела, не видела… Кто ж вас разберет. Хотя – вчера мало покупателей было. В хорошую погоду все нормальные люди на набережную гуляют, не околачиваются тут, в переулках. Не, я б тебя такого запомнила, – покосилась на его скривившийся рот. – Не приходил, точно.

Оставив яблоко на прилавке, Палько Лукач побрел домой.

В мастерской сел за рабочий стол, включил лампу, придвинул увеличитель. Дел тут оставалось всего ничего, уложить самые крупные, массивные детали и прикрутить крышку на место. Что потом будет?

Он замер с инструментами в руках.

“Человек я старый. Жить осталось недолго. А после смерти никто нам иной мир не гарантирует. Так, разговоры одни… Отчего же не рискнуть? Если машина настолько могущественная, что уничтожает не одни лишь следы в памяти, а и все события, связанные с тобой, о которых могли бы рассказать люди, стирает и их память, то… Может, я смогу повелевать временем?”

Чиркнул спичкой, подпалил сигарку и приступил к работе. Буднично, без суеты и спешки. Так, словно чинил будильник соседке. Когда последний винтик оказался на месте, туго затянут и проверен, внутри щелкнуло, затикало…

– Что значит исчез? – допрашивал полицмейстер железного слугу, хоть и чувствовал, что дело это бесполезное.

– Исчез, – повторил Верманд. – Я выходил – он есть, я вернулся – его нет. Плащ здесь, ботинки здесь. В пепельнице, – указал пальцем, которым обычно проверяет готовность мяса, – окурок, дым. Господина Лукача нет. Исчез.

Полицмейстер взял со стола странные часы с крышкой, поднес к уху – тишина. Потряс. Внутри забренчало, словно все шестеренки болтаются, не на своих места.

– Не успел старик починить.

Положил механизм на место.

 

* * *

 

Палько не повелевал временем. Он лишь видел его. Линии прошлого, настоящего и будущего сплетались в причудливый клубок, и тут же, при первом его взгляде, распадались на тонкие нити, понятные ему одному. Чужие судьбы, миры, создание и крах империй – все было как на ладони. Всему он был наблюдатель. Словно в огромной мастерской, где вечное – бесшумное и одновременно громогласное – тик-так, тик-так, тик-так…

А спустя целую вечность совсем в другом городе кто-то взял в руки древний механизм, увидел на обороте надпись – “Палько Лукач”. И решил починить.